Очень вовремя открыла ваша газета дискуссию о реализме. Сам я — теоретик больше на холсте, чем на бумаге, но сегодня, когда нашу Родину и наше искусство уже в открытую растаскивают на куски, очень остро чувствуется, что искусство не существует само по себе, что оно тысячами зримых и незримых нитей связано с жизнью страны, каждого человека даже. Вопрос только в том: как связано.

Во времена социализма принципиальным считался лозунг: “Искусство должно быть понятно народу”,— якобы Ленин так написал где-то. При всем уважении или неуважении к Ильичу с этим я никогда согласиться не мог — что за военно-морское искусство такое? Только на флоте скорость эскадры определяется скоростью самого тихоходного корабля. А тут, получается, все должны чуть ли не топориком плавать?

Никогда я с такой уравниловкой не соглашался. Оказалось, у Ленина в оригинале‚ по-немецки было иначе написано: “Искусство должно быть понято народом”. Совсем другой смысл получается: не искусству надо народу в ноженьки кланяться, а народу — учиться понимать и осваивать искусство. Вот как я из рабочих поднимался.

Но политики наши мыслят статистически — количеством, а не качеством. Они ради власти не то, что переврать все сто раз готовы — они готовы сегодня из танков стрелять, завтра — плясать, послезавтра — стоять со свечкою в храме. Им, кроме власти, все безразлично: искусство, религия, сам народ — они будут его развращать, потакать его слабостям, а здесь — чем примитивнее будет искусство, тем лучше: примитивнее будут люди, легче управлять. Да телевизор включите — сами все увидите.

А искусство должно идти впереди народа, впереди общества: на шаг, на два, на сто шагов, если возможно, потому что, как и наука, открывает новые цели и новые смыслы нашего бытия. Но наука у нас держалась как-то на заказах военных, с искусством же просто беда была. Еще в те времена видимого благоденствия было все заложено. От слова “ложь”, конечно. Я до 1987 года вообще был бедным человеком, это позже выставки пошли, слава какая-то даже. А тогда — если не член СХ, то ни красок, ни холста не купишь просто так, не говоря уже о мастерской. Ее, кстати, до сих пор у меня нет. Приходилось доставать, где чего урвешь: оргалит — в основном бесплатный, через друзей; какой-то клей ПВА — на стройках... Краски покупал эскизные, чтобы дешевле...

Ведь рисовать помногу приходилось, чтобы и состояния свои зафиксировать, выразить их в картинах, и сравнить, что получается, проанализировать все. Человек ведь, когда рождается, он еще не развел внутри себя Добро и Зло — это лишь с течением времени оформляются, развертываются его личная психология, его самость. До нее, кстати, добраться сложнее всего — здесь постоянная работа нужна, и правильная, вдобавок, работа. “Кто я? Какой? Есть ли я вообще?” — вот на какие вопросы художник отвечает каждый день. Поэтому окружение много значит, образование, реакция других людей — все дыхание жизни, так сказать. Вот Пикассо описывал, как он маски африканские увидел — и у него родилась идея ломать формы. Да ничего подобного — эта идея в воздухе носилась. Родись Пикассо на пол века раньше — ни одна маска не сделала бы его кубистом. Другое дело, что он смог идею из воздуха на полотно вытащить. Вот это и есть — художник.

У того же Пикассо был “голубой период”, “розовый”, а у меня совсем недавно “черный период” закончился. После октября 1993 года вдруг пошел черный цвет в картинах, разный совсем. И не то, чтобы траур по убитым, нет — просто шел черный цвет из меня, и ничего нельзя было с ним поделать, пока сам не ушел — выплеснулся весь, наверное, Такая вот взаимосвязь искусства с жизнью. То, что я делаю, обычно называют неоэкспрессионизмом. С точки зрения обычного советского искусствоведения — вообще не реализм, а непонятно что.

В 1991 году был у меня личный пик — персональная выставка в Манеже, шестьсот с лишним полотен. Там двадцать экскурсоводов, все — с научными степенями, а что говорить — не знают, Пришлось что-то вроде лекций читать, объяснять свои картины. Люди, далекие от профессиональной живописи, мои картины быстрее и лучше понимают, чем специалисты, зашоренные со времен Стасова. Году в 88-м ко мне направили из Брежневского райкома одного аппаратчика. Тогда, казалось, все хорошо у меня развернулось, дали возможность такую, пророчили быть "флагом перестройки" — использовать хотели в общем, по анкетным данным я подходил, наверное.

Так вот, ходил он, ходил по квартире, смотрел, смотрел: ничего, вижу, понять не может. А потом вдруг и говорит: “Да здесь же ворона нарисована!” — узнал. И так обрадовался он, пошел по-новой все смотреть, перешел на восприятие моего изобразительного языка, даже ощущения свои начал описывать. Это его просто потрясло, ведь он в бумажках лет тридцать рылся, а тут вдруг подключилось у него ассоциативное мышление — это пережить надо, чтобы понять. У меня у самого лет двадцать назад похожая история произошла с картиной Ван Гога “Портрет итальянки”. Долго я не мог понять, что там такое, пока не собрался уходить. Тут-то по спине и пробежала дрожь, после которой я его цвет, Ван Гога, физически прочувствовал — других слов все равно не найду.

Здесь — эффекты самые объективные, самые реальные, но до них тоже непросто добраться. Ничему подобному у нас не учат и учить не могут, потому что сами не знают ничего и знать не хотят. Помню, в перестройку показательный случай был. Кампанию тогда повели за “свободу творчества” — и один художник заслуженный, калмык, по-моему, сильно удивился: “Что значит - свободнее творить? Меня учили в художественной школе, в Суриковском институте надо так и так. А как еще — свободнее творить? Не понимаю”, — и он ведь был прав, этот калмык.

Вообще, существует два совершенно разных искусства: искусство изображения и искусство выражения. У нас обычно реализмом считают первое. Там главное - предмет, объект: чтобы он и в образе был адекватен себе. Как его воспринимают через глаза — так его и рисуют. Это Шишкин и Репин, условно говоря. Но там, в конце концов, остается лишь натурализм, и от художника, по сути, ничего не требуется: что видишь, про то и пой.

Небо светлее воды, церковь отражается в воде — значит, отражение должно быть темнее. Дальше импрессионизма, этакого прищура на пленэре, натурализм, как искусство изображения, не идет и пойти не может, У Репина вообще — апофеоз разрушения живописного языка, все потеряно и цвет, ритм, композиция — работает только сюжет (“Бурлаки на Волге”, “Не ждали”). И зритель, читая сюжет, думает, что он знает живопись. Но для сюжета есть литература. А живопись — для другого. Характерно, что все горе-натуралисты - работают. Это для них, как правило, неприятный и внешний труд, который внутренне никак не востребован, а потому нужен постоянный заказчик, Будет Савва Морозов — хорошо, будет государство еще лучше. И государственный патриотизм их отсюда же идет: выставки персональные считать, званиями делиться, Все — компенсация за тяжелый и неблагодарный труд.

Но светское искусство изображения я вообще не могу признать искусством. Это — явление сугубо европейское, западное, они там преуспели больше нашего — в свое, конечно, время. Ну, скажем, если Репин — и Леонардо да Винчи, Дюрер, Рафаэль, Рембрандт даже — чья возьмет? То-то и оно. Вот сейчас новые русские пытаются диктовать нам в искусстве свой дебилизм, закупая “под интерьер” холсты, до краев наполненные телесными наслаждениями. Это же пик бездуховности! Но откуда пошло внимание к материальному, к плотскому, откуда — представление о первичности его? Вот и вылезает наружу знаменитый католический догмат о Filioque. По нашим, и вообще православным канонам, Дух Святой, Господь животворящий — исходит от Бога-Отца. У католиков — и от Сына, Христа, который вочеловечился и воплотился. Получается что? Получается, будто материя, плоть может быть первичной по отношению к духу.

Так, в рафаэлевой Мадонне и в Мадонне Леонардо да Винчи ("Мадонна” — это не Богородица, не Приснодева, это — “моя госпожа” в переводе) — нет уже религиозного чувства, настолько все материально, что трудно, невозможно увидеть Иное за обликом земной женщины. Нет, были там и Эль Греко, и Винсент Ван Гог, и Босх, и Брейгель-старший, но — как артефакты еще того, общехристианского искусства.

Здесь очень тонкий и важный момент проявляется. Есть искусство религиозное — иконопись, например, — и светское искусство. В религиозном искусстве та самость человека, о которой я говорил выше, — растворяется в любви к Богу, в прославлении Его бытия; изображение Бога сливается с выражением ангелической сущности человека, преодолевшего собственную греховность.

И не случайно древние русские иконы, особенно псковская и новгородская школы до ХVII века, дают нам почти недосягаемый образец использования изобразительного языка. Еще Феофан Грек внес в нашу живопись иконическую энергию света — организующую, пронизанную духом, — и на отечественной почве она проросла благодатно из-за самопожертвенной любви х Богу русского народа. Рублев, Дионисий, Даниил Черный — истинные художники, в их творчестве — слияние всех языковых средств живописи плюс всепобеждающая одухотворенность православной веры. Любая другая идея, по-моему, такой слитности не дает, будет с светское искусство.

Уже при Симоне Ушакове проявилось европейское влияние, школа изображения самодостаточных объектов внешнего мира наложилась на русскую иконописную традицию — и оформилась в этом взаимодействии уникальная русская живопись. Ничего подобного в европах не было никогда с Моне не то, что Врубель — Нестеров и Корин легко справляются как художники, по арсеналу своего живописного языка.

Но все-таки лучшее здесь — первые парсуны, еще ХVII века, когда было много нашего и мало “европейского”. После реформ Петра, за неполные два века, наше искусство исчерпало практически весь потенциал изображения ‚ и в начале ХХ столетия повернулось к языку выражения. Малевич и Кандинский — азбука живописи как таковой. Этого никто не понимает. У нас в 30-е годы Малевича затоптали так, что он от своих идей вынужден был публично и приватно отказываться едва ли не каждый день, чтобы этот день прожить. Зато на Западе их, наоборот, объявили чуть ли не Толстым и Достоевским. Но это — азбука, не больше и не меньше. Без нее нельзя, но она и ни к чему, если на этом языке нечего сказать.

Главное в языке живописи: цвет, ритм и композиция. У каждого компонента — своя психофизиология: желтый цвет воспринимается иначе, нежели красный, а их сочетание рядом — тоже по-другому. Ритм вертикальный — одно состояние, горизонтальный — другое. Теперь о композиции. Нам долго объясняли в институте, даже на пальцах пытались показывать: композиция — это так, так и вот так, а главное — равновесие на листе.

Но что такое равновесие? Относительно чего равновесие? А главное — это все таки статика. Часто смещение нужно, неустойчивость, движение показать. Вы думаете, этими вопросами кто-то занимался всерьез? Нет, нас учили только равновесию, да и то — неправильно, а высшая мудрость звучала приблизительно так: "Клади нужный цвет в нужное место!" Пришлось на своей шкуре все осваивать от импрессионизма до постмодерна. И вот, на основе заново открытой Малевичем азбуки, считаю, Мне удается составлять своего рода живописные “слова”. На сегодня, по-моему, дальше никто не дошел, мне в искусстве доказывать уже нечего и, в общем-то, некому.

Но наступает время собирать камни: собирать страну, восстанавливать наши лучшие традиции в труде, в искусстве. Я верю, что придут молодые, талантливые русские художники, они разберутся и с живописным языком, научатся складывать свои фразы, создавать свои образы. Молодость всегда побеждает. Правда, иногда закрадывается такая мысль, что здесь уместнее обратный отсчет времени: сколько до смерти кому осталось? Кому побольше — тот и помоложе. Есть некоторые художники, давно умершие, но молодые до сей поры (Анатолий Зверев — самый близкий для меня). А есть вроде бы и не старые люди, тот же Бренер с Гельманом, но умерли они, похоже, задолго до своего рождения.

Повторю, искусство не существует само по себе. И если оно не служит Богу — оно начинает служить сатане. Сейчас все, вроде бы, размышляют над русской идеей, а слуги дьявола тем временем делают свое черное дело, разрушая и уничтожая все русское: от памятника царю до русских монахов в Оптиной пустыни. Русскую кровь сегодня безбоязненно проливают направо и налево — лишь бы сломить, уничтожить русскую душу и дух, запечатленный в наших песнях, иконах, храмах, картинах, стихах — во всей нашей культуре. Такое. по-моему, длиться не должно.

Есть у меня поэтому заветная мысль: как минимум ежегодно дать возможность нашим художникам, особенно молодым, выставляться неделю-другую в центральных выставочных залах: всем вместе и бесплатно,— чтобы увидеть друг друга, чтобы возник азарт соревнования, чтобы появилась этом столкновении идея современного русского искусства. Хороший повод — 850-летие Москвы, шанс для нее вернуть себе славу столицы всей нашей Родины — вначале хотя бы как художественной столицы, а не "финансового спрута на шее России". Правительству Москвы во главе с Лужковым, конечно, не трудно арендовать Манеж и ЦДХ на Крымском, пригласить художников из регионов, из Крыма, Казахстана, Белоруссии, Приднестровья, Восточной Украины, отовсюду, где звучит н живет наша русская речь. — было бы искреннее желание.

Но от патриотизма языкового (в смысле языком поболтать) до настоящего патриотизма — дистанции огромного размера“. И все же их можно и нужно преодолеть — дорогу осилит идущий. Но вернусь к разговору о реализме. Вспомним древнеегипетских Плакальщиц, античные рельефы Парфенона, Весну” Ботичелли или графику того же Пикассо. Какой выразительный ритм, какая пластика! А при упоминании с цвете сразу всплывут в памяти новгородские иконы, Брейтель, Ван Гог, Врубель. Малявин. Кандинский. Матисс. Цвет, зараженный ритмом, несет такую информацию о состоянии души художника, что сюжет может быть уже не важен. Нужно только владеть языком живописи и уметь его воспринимать. Это и будет реализмом.